Фольклорный мотив есть инструмент анализа, выбор которого зависит от цели исследования. Наша цель состоит в прослеживании межрегионального обмена идеями в различные периоды прошлого. О распространении идей удается судить, изучая порождаемые ими объекты – материальные (археологические памятники) или нематериальные (традиционные повествования). Идеи и представления копируются и распространяются бессознательно. Мотив есть любая единица репликации (чаще всего эпизод или образ), обнаруженная в двух или более традициях, а традиция – совокупность нарративов, зафиксированных в пределах той или иной этноязыковой общности или территории. «Мотив» не реальный объект, но абстракция, мысленный образ, шаблон, с которым сравниваются объекты. М. Вебер называл такие шаблоны «идеальными типами». Об эффективности использования того или иного шаблона свидетельствует только практика. Среди мотивов выделяются тематические группы, примерно соответствующие жанрам повествований, из которых они выделены. В статье на евразийском материале анализируются результаты статистического анализа трикстерских мотивов с зооморфными и с антропоморфными акторами. Конфигурация выделенных сфер обмена информацией позволяет датировать распространение мотивов с антропоморфными участниками концом античности – началом Нового времени, а эпизодов сказки о животных – средневековьем и ранее. Для средневековья заметно влияние традиций Великой Степи на восточно-европейские, а для начала Нового времени – появление отсутствовавшей ранее границы между христианской Европой и азиатско-африканской сферой взаимодействия. Китай находится вне этой оппозиции.

В статье рассматривается проблема межжанрового подхода к описанию структуры, семантики и прагматики фольклорного мотива. С опорой на постулаты отечественной структурно-семиотической школы интерпретируются взаимосвязи компонентов «глубинного» и «поверхностного» уровней традиционного текста. Выявляются основные функциональные ипостаси фольклорного мотива: классифицирующая, нарративная и индексальная. Высказывается тезис о том, что на основе доминантной функции мотива достраиваются конкретные прагматические и стилевые модели, сохраняемые жанровой системой той или иной традиции и эксплуатируемые ее носителями. В рамках проблемы жанровой реализации мотива обсуждается вопрос о корреляции инвариантных (архетипических) и вариативных (культурно обусловленных) уровней топики традиционного текста. В статье суммируются результаты многочисленных исследований мотива «Оживленный из косточек», представленного широким кругом мировых фольклорных традиций. Особо акцентируется тот факт, что в зависимости от методологических установок конкретной исследовательской школы описание данного мотива и интерпретация его семантики ограничивается жанровыми, этнокультурными либо региональными рамками. На примере межжанрового и кросс-культурного анализа пословиц, демонологических нарративов, этиологических, эсхатологических и агиографических легенд, волшебных и бытовых сказок, календарных обрядов и лечебных заговоров – с общим мотивом «собирания костей» – демонстрируется перспективность подхода, интегрирующего достижения отдельных исследовательских методик в процесс решения комплексных задач фольклористики.

Статья посвящена основным мотивам девяти так называемых «сестринских книг», создававшихся на рубеже XII–XIII вв. в женских доминиканских обителях юга немецкоязычного региона и представлявших собой сильно мифологизированные монастырские хроники. Мистико-аскетические практики средневекового западного монашества строились на основе нескольких (брачного, страстнóго, рождественского) мотивов, разработанных цистерцианцем Бернардом Клервоским в цикле проповедей на библейскую Песнь Песней царя Соломона. Созданные в середине XII века, эти мотивы впоследствии спустились в среду простонародного благочестия рубежа XIII и XIV вв. В этих трех мотивах – брачном (нуптиальном), страстном (пассиональном) и рождественском (натальном) – иносказательно описывается мистический союз души человека и Бога (unio mystica). Запущенные в оборот Бернардом Клервоским как условные метафоры, сопровождавшие дискурсивное богословское рассуждение, эти мотивы миновали несколько стадий в своем становлении, пока наконец не стали поведенческими сценариями, разыгрываемыми доминиканками в повседневном быту, в процессе разворачивания спонтанных перформативных практик. Усилиями инквизиторов (Иоанна Нидера и др.) такие сценарии в середине XV в. были переосмыслены как составляющие элементы ведовских культов.

Во многих текстах славянского фольклора, в том числе в народной сказке, нашли отражение представления о демонических свойствах людей неаграрных профессий. В частности, к ним относится герой настоящего анализа, а именно кузнец.
Главная задача исследования состоит в выявлении своеобразия сказочного мотива перехитренного кузнеца. Нас будут интересовать особенности его поведения, формы взаимодействия с другими персонажами, атрибуты освоенного им ремесла, выполняемые им функции, а также его посмертный статус.
Сказочный образ кузнеца во многом соответствует его восприятию в традиционной культуре, в которой он относился к категории «чужой среди своих» из-за специализированных знаний и умений. Итак, герой нашего исследования практикует магию, сговаривается с нечистой силой, злоупотребляет алкоголем, а также чрезмерно пристрастен к материальным благам. Кроме того, он проявляет пренебрежительное отношение к смерти, не позволяя ей исполнить свои обязанности. Поскольку смерть мыслится залогом гармонии и равновесия, поведение кузнеца следует признать особенно опасным, нарушающим божественный порядок мира. Сказочному кузнецу присущи черты мифологического трикстера, использующего трюк с целью победить своего противника или получить доступ к определенным благам. Как ловкач и дьявольский сообщник, приобретающий земное богатство с помощью потусторонних сил, ремесленник вписывается в деревенское представление об обреченном на проклятие грешнике, что сказывается на его посмертной участи. Источником для анализа послужили варианты сюжетного типа T 330A “Kowal i diabli (Śmierć na gruszy)” («Кузнец и черти (Смерть на груше)»; ATU 330 “The Smith and the Devil”).

В статье рассматриваются легенды и вотивные практики, существующие вокруг одного из погребений на кладбище Колумба в Гаване, столице Республики Куба. Амелия Гойри де Адот (в девичестве Амелия Гойри де ла Ос) была похоронена на этом кладбище в 1901 г. В 1909 г. на ее могиле был поставлен надгробный памятник, который стал объектом религиозного почитания и кубинцев, и приезжих из других стран. Паломники совершают определенный ритуал возле памятника и оставляют вотивные таблички с благодарностью Амелии, почитаемой как святая с именем Ла Милагроса. В наши дни легенда, сложившаяся вокруг этого погребения, активно циркулирует в интернете, трансформируясь и обрастая новыми деталями. Появляются и виртуальные практики поклонения, заметно отличающиеся от тех, что совершаются на кладбище.

Статья знакомит с вотивными картинами альпийского региона. Эти привлекающие к себе внимание произведения народного изобразительного искусства, одновременно являющиеся частью народной религиозной культуры католического юга Европы, рассматриваются с точки зрения их функциональной принадлежности – как свидетельства чуда, произошедшего в жизни человека. Вотивные картины интересны прежде всего как визуализированные рассказы, поэтому существенно наметить перспективу соотношения их повествовательных стратегий с повествовательностью фольклорной легенды. В статье отмечается, что включение записи рассказа от лица участника событий в вотивную картину не является необходимым. Напротив, итальянские мастера нередко ограничиваются лишь формальными словесными надписаниями, всецело переводя рассказ заказчика в рисунок. Рассмотрение же выразительных примеров параллельной передачи события в слове и изображении демонстрируют очевидные несовпадения повествовательных стратегий. Существенно, что визуализации чуда как божественного вмешательства в обстоятельства жизни человека в наибольшей степени способствует традиционная иконографическая схема, которой следует художник, в то время как слово, передающее точку зрения участника события, сосредоточено главным образом на воплощении реальной стороны произошедшего.

В статье приводится авторская типология специфического и мало исследованного жанра сакрального искусства – Andachtsbilder, в некоторых случаях заимствующего иконографию у вотивных изображений. В Германии в Средневековье (с XIV в.) и в Новое время были распространены карманные или домашние сакральные изображения, которые называли Andachtsbilder, дословно – «молитвенные образы». Как правило, они представляли собой образы святых и могли быть гравюрой, миниатюрой или даже аппликацией. Сюжеты Andachtsbilder обычно были связаны с образами Святого семейства или тяготели к мистическим аллегориям, однако, кроме «стандартных», существовал другой тип Andachtsbilder, в частности изображения, представляющие сцену некоего чуда. Их прототипы зачастую изначально были вотивами-объектами (восковыми, серебряными и т. д.) или же вотивами-образами (Votiftafel), т. е. образами, созданными по обету Богу или святым. Иные вотивы-объекты перерисовывали, и тогда нога, рука или даже пищевод появлялись уже на вотиве-образе (Votiftafel). А самые известные вотивы-образы могли скопировать на карманные или домашние изображения, Andachtsbilder. Именно такие образцы молитвенных изображений нас и будут интересовать. Судя по всему, если вотивы-образы, копирующие вотивы-объекты, выступали своего рода фиксирующим событие реальности «доказательством» того, что верующий действительно повесил в церкви обетный дар, то вотивыобразы, скопированные на карманные Andachtsbilder, по моей гипотезе, могли выполнять магическую функцию, подобно небезызвестным Schluckbildchen. В статье представлен срез основных существующих сегодня в науке типологий Andachtsbilder и приведены примеры изображений, перекочевавших из вотивных практик в практики домашнего, «карманного» благочестия, а также представлен их культурноантропологический анализ.